Епископ Шлиссельбургский Григорий (Лебедев)
Епископ Григорий (Александр Алексеевич Лебедев) родился в Коломне Московской губ. 12 ноября (24) 1878 года. Отец его — Алексей Михайлович Лебедев был священником при Коломенском Успенском Брусенском женском монастыре.
Коломна — родина Высокопреосвященного Митрополита Московского Филарета (Дроздова). Неоднократно посещая ее, Митрополит оказывал сильное и благодатное влияние на местное духовенство. Он прививал ему строгую церковность, пастырскую ревность и смирение, воспитав целую «школу» истинных пастырей. О священниках «филаретовской школы» шла добрая слава как о достойных высокого звания пастырях. К этой «школе» и принадлежал отец будущего епископа Григория.
Мать его — Мария Федоровна, дочь священника, была добрая, очень религиозная женщина, весьма церковная, и эту церковность она старалась привить своим детям. К сожалению, она скончалась в молодости, в 1885 году, оставив семью с восемью детьми возрастом от полутора до 16 лет. Тем не менее, матерью были уже заложены первые семена веры и молитвы. Дальнейшее воспитание детей полностью взял на себя отец, который стремился внушить им страх Божий и желание исполнить заповеди.
Занятый службами и другими пастырскими делами, о. Алексий отправлял Александра и других младших детей в монашеские кельи, где они находились весь день под присмотром монахинь. Отрок Александр заметно выделялся среди прочих детей, так как часто монахиня, наблюдавшая за ним, говорила: «Этот будет архиереем». И, действительно, еще до поступления в школу, мальчик проявлял особую любовь к молитве — он с радостью посещал продолжительные монастырские службы, простаивал их от начала до конца.
Начальное образование Александр получил в Коломенском духовном училище, где обнаружились его блестящие способности. Ежегодно он получал награды за отличные успехи и примерное поведение. Его не интересовали игры и забавы, и все свободное время он тратил на чтение книг.
После окончания училища юноша поступил в местную Духовную семинарию, выделяясь и здесь своей серьезностью и способностями. Ректор семинарии назначил его «уставщиком» и «канонистом» до самого конца обучения. Выполнение этих обязанностей способствовало сближению Александра с благодатной силой богослужения, под влиянием которой возрастала его церковная настроенность.
Дома, в летние каникулы, он любил уединяться для молитв и попросил для этой цели у отца нежилое помещение, отделав его собственноручно под комнату. В воскресные дни он неукоснительно посещал богослужения в храме женского монастыря.
Семинаристы относились к Александру с почтением и любовью, как к серьезному и внимательному товарищу. Он сам был общителен со всеми однокашниками, но наиболее близок с группой студентов, склонных к глубокому освоению религиозно-философских проблем. Серьезность и некоторая замкнутость были отличительными чертами будущего Владыки.
Летний отдых он любил проводить в дальних прогулках, которые почти всегда совершал в одиночестве. Ежегодно Александр ходил из Москвы в Троице-Сергиеву лавру, из Коломны — в Голутвин монастырь, Спасский мужской монастырь Рязанской губ. и т. д. Все это создавало в нем определенный настрой и тягу к жизни в одиночестве.
В 1898 году юноша окончил семинарию и решил готовиться к экзаменам в Московскую Духовную академию. С этой целью, по благословению своего отца, он поступил послушником в Бобренев монастырь, в километре от Коломны. Летом все иноки монастыря занимались сельскохозяйственными работами и для совершения служб оставались одни престарелые монахи. Молодой послушник был назначен им в помощь и с радостью принял это послушание — первым приходил в церковь, принимая участие в чтении и пении всех богослужений: вечерни, утрени, литургии, а в свободное время усиленно готовился к экзаменам.
Экзамены в Духовную академию начинались с письменной работы. Хотя Александр выполнил ее, он находился в страшном душевном смятении, ибо считал себя недостаточно подготовленным. Внушив это себе, он прервал экзамены и вернулся в Коломну, чтобы через некоторое время отправиться в Казань и поступить в число послушников Спасского монастыря и одновременно — вольнослушателем в Казанскую Духовную академию. Успешно выдержав вступительные экзамены, он был в 1899 году принят в число студентов Академии, окончив ее в 1903 году по первому разряду.
Высокопреосвященный Антоний (Храповицкий), ректор академии, с любовью относился к талантливому студенту, направляя его на монашеский путь. Но не пришло еще время... Будущий епископ принял назначение Священного Синода на место преподавателя гомилетики и литургии в Симбирскую Духовную семинарию.
Серьезными и увлеченными уроками молодой педагог быстро привлек внимание учащихся к гомилетике. Он неустанно руководил кружками, где студенты учились составлять планы и конспекты проповедей на самые разнообразные темы. Он приучал будущих пастырей к подготовке произносить проповеди-импровизации. Он призывал их к вдохновенному пастырскому служению во имя спасения человеческих душ. Наряду с чтением св. отцов, Александр Алексеевич советовал читать также русскую классическую литературу, считая это необходимым для церковного проповедника. Сам он неоднократно писал рефераты на литературные темы.
Проработав в Симбирске четыре года, Александр Алексеевич почувствовал тягу к более углубленным занятиям богословием, для чего нужны были книжные сокровищницы. С этой целью он переехал в Москву, где снова отдается педагогической работе в Кадетском корпусе и в 3-й гимназии, позже взяв уроки всеобщей и русской истории в Николаевском Сиротском институте. Вскоре ему было предложено занять место инспектора этого института.
Несмотря на большие успехи по службе, в жизни блестящего педагога в это время произошло сильное душевное потрясение. Он познакомился с одной из своих бывших учениц и решил вступить с ней в брак. Хотя девушка с симпатией относилась к нему, ее родители, купцы, не дали своего согласия, желая выдать за человека из своего сословия. Александр Алексеевич, прибегнув даже к помощи своего отца, со всей присущей ему энергией, пытался склонить родителей невесты, но они были непреклонны. Потрясенный происшедшим, молодой человек еще больше замкнулся в себе, расценив случившееся как Промысел Божий, направляющий его на другой жизненный путь.
В 1918 году Сиротский институт был расформирован, и Александр Алексеевич оставил педагогическую деятельность, поступив на место начальника отдела в Лесном управлении. Однако природная религиозность и потребность в сосредоточенной молитве, склоняли его к иному пути, и через два года он, оставив гражданскую службу, принимает монашество.
Это произошло в 1921 году, незадолго до праздника Рождества Христова, в Зосимовской пустыни Владимирской губ., где епископ Варфоломей (Ремов) постриг его в монахи с именем Григория. Здесь же прошли первые месяцы послушания нового инока под руководством старца Митрофана.
Дальнейшее послушание он нес в московском Даниловом монастыре у строгого церковного канониста, магистра богословия, епископа Волоколамского Феодора (Позднеевского). В обители инок Григорий был посвящен во иеродиакона, иеромонаха, а позднее получил сан архимандрита. Три года, проведенные в Даниловом монастыре, были наилучшей подготовкой к епископскому служению.
Действительно, когда понадобилось избрать епископа на викарную Шлиссельбургскую кафедру, где нужен был строго церковный и высокообразованный кандидат, выбор пал на архимандрита Григория. Святейший Патриарх Тихон с любовью совершил 19 ноября (2 декабря) 1923 года его хиротонию в Москве, назначив одновременно настоятелем Александро-Невской лавры. В памяти современников остались знаменательные слова Патриарха при назначении нового викария: «посылаю вам жемчужину». Вскоре Владыка Григорий прибыл в Петроград.
Его служение началось в нелегкое для Церкви время. Церковный корабль потрясали многие раскольнические движения, в первую очередь — обновленчество. Требовалось сохранить чистоту Православия и пламенным пастырским горением явить всем животворящую силу Духа Святаго. Исполняя эту миссию, епископ Григорий был на высоте своего святительского служения.
Проникновенные, благоговейные службы и блестящий дар проповедника снискали ему огромную популярность и глубокую любовь петроградской паствы. В личном общении Владыка был удивительно мягок и снисходителен к людям. Он мог терпеливо выслушивать самые разнообразные мнения по церковным вопросам, как бы абсурдны они ни были, и с любовью отмечал любую оригинальную мысль. Но зато он был тверд и непоколебим, отстаивая чистоту Православия. Он требовал от своих пасомых строгого выполнения всех церковных уставов и постановлений.
Шел трудный для Церкви период, когда окончательно назрел конфликт между митрополитом Сергием и митрополитом Иосифом. Во время своего служения в Петрограде Владыка Григорий был особенно близок с т. н. иосифлянским духовенством. Не приняв политики митрополита Сергия, он однако формально не присоединился к митрополиту Иосифу, избрав уход на покой. За пять лет своего служения на кафедре епископ Григорий трижды подвергался арестам по ложным наветам.
Уехав из Ленинграда в 1928 году, Владыка поселился в Кашине (поступив как будто на гражданскую службу), где жил до своего ареста в 1937 году, после чего его след теряется в лабиринтах ГУЛАГа. Существует непроверенный слух, будто в лагере Владыку, возможно по наущению начальства, убил уголовник.
Каков бы ни был конец его земной жизни, епископ Григорий принадлежит к лику новомучеников и исповедников Христовых, явивших великую славу Православной Церкви в тяжкие для нее времена жестоких гонений и испытаний.
Мы публикуем два слова владыки-мученика, сказанные им при наречении во епископа и оставлении кафедры. Они проясняют судьбу одного из замечательных архиереев нашего города.
СЛОВО ПРИ НАРЕЧЕНИИ ВО ЕПИСКОПА
Обычай установил, что призываемый на епископское служение при своем наречении произносит слово. Вы, Ваше Святейшество, изъявили желание, чтобы этот обычай был соблюден и при моем наречении, хотя обстановка его интимна, а у меня нет слов. И в моей мысли, и в моем настроении, и на моем языке одно слово — слово молчания, и одни звуки — звуки церковной песни глубочайшего молчания.
Пусть же молчит всякая плоть человеческая. Почему так? Святители Божьи, я скажу вам, почему так: интимность обстановки позволяет мне сказать это (и только вам) мое слово.
Сейчас идет суд Божий. И в этот момент, если мы сделаем ставку на человека и человеческое, мы будем только несчастны. Разве события церковной жизни настоящего и недалекого прошлого не дают нам доказательство правильности этого? Разве перед вашими глазами не прошли десятки примеров, как рушились расчеты на человеческое? Ведь вы видели, как банкротились ставки на многолетнюю мудрость, на опасность, на ученость, даже на духовность, воспринимаемую по-человечески. Если мы свое упование направили на человеческое, то настоящие лукавые дни, разметав человеческое, не потрясли бы до основания самих упований наших. Вы знаете, что мирское мудрование и теперь терпит банкротство, носители его подходят к безверию и не слышится ли нам голос: да что же такое ваша Церковь, и где она? Нет! Ставка на человеческое...— и, простите, я скажу резкое мирское слово,— бита.
После того, что я буду говорить о себе? Что я готовился к предстоящему служению рождением, образованием, воспитанием и настроением? Да какая же ценность всего этого? Никакой. По человеческой ставке коротко скажу о себе. Готов ли я? Достоин ли? Не готов. Не достоин. Но идет суд Божий, отметается человеческое, дается Божье.
Вот моя вера. При ней я — ничтожная щепка, вздымаемая промыслом на гребень волны. И задача моя одна — неизменно пребывать в русле божественного промысла, отдаваться Богу безраздельно, всем существом, без рассуждения. Без оглядки назад, с верой в неотвратимость предназначенного, я иду. Я иду, покорный промыслу, и пусть совершится таинство Божье в нелицеприятном суде Его. В мысли моей, в настроении моем и на языке моем одно слово — слово молчания.
Пусть молчит всякая плоть человеческая. Потому что идет Царь царствующих...
И молитва моя одна — ей, гряди, Господи Иисусе, гряди благодатию Духа Святаго Твоего, чтоб в моей немощи и через нее свершились судьбы Твои.
И Вы, святейший Владыка, исполните предначертанное и в положенное время сотворите великое таинство моего освящения. Аминь.
16 ноября 1923 г.
ПРОЩАЛЬНОЕ СЛОВО К ПЕТРОГРАДСКОЙ ПАСТВЕ
Возлюбленные братья! Почти пять лет тому назад святейший патриарх и наш общий отец, блаженный Тихон, прислал меня сюда и благословил этою иконою. Тогда на ней были камни других цветов: голубой, напоминающий безоблачное небо, и зеленый — цвет надежды. Здесь же те камни переменили и вставили э.ти, похожие видом своим на слезы, и эти камни явились символом всего моего пребывания здесь, потому что все оно представляет собой длинную, мрачную, тяжелую цепь страданий, которые почти без просвета, тянулись дни, недели, месяцы и только изредка, как искорки, мелькают в них минуты покоя.
Моя жизнь здесь началась скорбью, кончает слезами, но да будет воля Божия! Им я не был оставлен, и не случайно моя последняя служба в этом храме совпала с празднованием иконы Божией Матери всех скорбящих радости. Пресвятая Богородица, приими меня под покров Свой!
Возлюбленные братья! В скорби моей моим счастием были вы. Вы были мои утешители, моею радостью, моим оправданием пред Богом, моим блистающим венцом. В моем страдании я не был одинок. Вы мне сострадали, вы лили на меня слезы. Вы молились за меня день и ночь. И если Бог приведет меня теперь побывать на могиле Святейшего, я могу сказать, что — хотя и мысленно — возвращаю ему его камни, потому что надежда, с которой посылал он меня сюда, сбылась: пастырь и паства здесь — одно неразрывное целое; ясное голубое небо нашего духовного единения было все время безоблачно и никакая человеческая злоба не могла омрачить его. Проводите меня своей молитвой.
Сейчас я совершу в этом соборе последнюю евхаристическую жертву за вас и преподам святым именем Божьим мое последнее благословение вам. Мой путь здесь обрывается. Он начат скорбью, кончается слезами.
Да будет воля Твоя. Аминь.
23 июля (воскресенье) 1928 г.
(из журнала «Невский духовный вестник» 1988, № 1, 1989, № 3)
СЛОВО В НЕДЕЛЮ 16-ю ПО ПЯТИДЕСЯТНИЦЕ
Братия! Притчи Господа раскрывают путь в Божественное царство. Раскрывая путь, некоторые из них затрагивают какую-нибудь одну сторону этого пути, другие же охватывают весь путь человеческой жизни, ведущий к тому же Царству Небесному. К последним притчам относится и сегодняшняя притча о талантах.
Это — редкое иносказание по широте своей мысли. Оно определяет основу, на которой должна быть построена человеческая жизнь, если она хочет достигнуть вечного царства.
Братия! Усугубьте свое внимание и проверьте себя — правильно ли у вас идет построение жизни для достижения блаженной вечности?
Содержание притчи вам хорошо известно. «Человек... призвал рабов своих и поручил им имение свое»,— начинает свой рассказ Евангелие (Мф., 25, 14).
Так Господь наделяет людей своих. Он раздает им «имение Свое». «Имение», раздаваемое Богом, есть дары Бога. Это — дары Божественного Духа, и на человеке, одаряемом этими дарами, отображается Божественный образ. Ведь человек и создан по образу Божию! И человеческая душа поэтому отображает Божественные черты.
Эти черты — как разбрызганные по всей Вселенной блики Божественного естества. В каждой отдельной душе они отражают тот же сверкающий луч Божества, в призме которого видны черты Божественного Духа. Черты Божественного Духа, отраженные в человеческой душе, мы и называем способностями души. Это и есть «таланты» притчи. При этом Бог оделяет души своими дарами, т. е. способностями души по силе душ.
Притча далее рассказывает: «и одному дал он пять талантов, другому два, иному — один; каждому по его силе» (Там же, 15).
Наделение души талантами по ее силе означает, что Господь по Своему предвидению дает душе такое количество даров, какое она при нормальном развитии может вместить, т. е. выявить, осуществить.
При таком одаривании Господь руководствуется любовью ко всем разумным тварям. В разнообразии наделения вовсе не выражается предпочтение одних другим, а одинаковость снисхождения любви. Всякий получает максимум того, что он окажется способным выявить. Здесь нет несправедливости и неравенства наделяемых. Их неравенство только кажущееся и внешнее: один получает два, а другой — пять талантов. Но так как таланты даются «по силе», то каждый имеет для себя максимум — всю полноту наделения дарований, т. е. переводя на язык обыденной жизни, каждый имеет всю полноту своего счастья и полноту довольства жизнью.
Итак, распределение Богом «Своего имения», или Божественных даров, или способностей души происходит в пределах их возможной реализации человеком. Отсюда ясна задача человеческой жизни — свободное раскрытие всех сил духа, чтоб полнее и ярче выявить в себе отблеск Божественного естества и тем обеспечить душе ее влитие в Божественное. Чем полнее душа раскроет свои силы и способности, тем будет больше гарантия ее влития в Божественное.
Идеальным раскрытием души будет такое ее состояние, когда все ее силы получат полное развитие, когда раскрытое душой будет равно заложенному.
Притча указывает на этот идеал, когда «получивший пять талантов... приобрел другие пять талантов... также и получивший два таланта приобрел другие два» (Там же, 16—17).
Божий дар или «таланты» в человеке остаются всегда самодавлеющими, но сам человек, свободно раскрывая свою личность по Божественному образу, может и должен приумножить данные ему таланты. При этом идеальное приумножение талантов будет только в пределах заложенного Богом,— не больше, не меньше,— ибо приобретение есть только выявление заложенного Богом. Человек не может стать выше Творящего Бога и создать больше того, что дано в Его творческом акте.
Вот, братия, как должна душа растить свои таланты для влития в Божественную стихию. В этом и заключается смысл и завершение человеческой жизни. В этом — предел человеческих исканий и полнота человеческого счастья — блаженства.
А теперь, братия, обратимся к нашей грустной земле. Что делается здесь? Как раскрываются Божьи дары и как приумножаются данные Богом таланты? Разве не один ответ на эти вопросы: «горе нам... горе нам... горе нам...».
Все извращено, все перетасовано до неузнаваемости, забыто и брошено Божье! Свои цели, свои пути... Кто помнит о Божьих талантах? Где взращивание их? Вместо торжества вечного идет жалкая гонка за пустым и обманным. И банкротством иллюзий кончается жизнь!
Первая и коренная ошибка нашей жизни в том, что человек отрывает свою душу и жизнь от своего центра и источника сил — от Бога. Человеческая душа питается Божьим «имением», и поэтому все корни жизни души уходят в Бога. Однако по греховной самости человек сделал самого себя центром жизни. И в человеческом понятии жизнь стала только — «моя», душа — «моя», силы и способности души — «мои»... Полное кружение самости! Жизнь кружится вокруг ложной оси, становится абсурдной и кончается кошмаром.
За этой роковой ошибкой, как ее логическое следствие, приходит и вторая. Раз были оборваны нити, связующие с Богом, то сейчас же была извращена задача жизни. Не только извращена, но и брошено выявление Божественного образа в раскрытии сил души.
Мысль о Божественном образе человеческой души стала теперь чем-то совсем отвлеченным. Никто не реализует ее практически. Кто же думает теперь об этом? Поищите. Трудная задача. При самостном верчении жизни «все ищут своего, а не того, что угодно Иисусу Христу» (Флп, 2, 21).
За второй ошибкой жизни, когда поставлены ложные цели жизни, тянется и третья. Извращение жизненной задачи ведет за собой извращение самого наполнения жизни. Если задача жизни — выявление Божественного образа, то жизнь должна наполняться заботой о душе, о ее правильном развитии и избежании ее порчи.
А когда задачей жизни ставится получше обставить свою жизнь, тогда центр усилий перемещается с забот «о себе», т. е. о своем внутреннем, о душе, на заботы «для себя», т.е. заботы о внешнем.
Разве в воспитании детей ставится задача формирования души, воспитания личности в ея Богоуподоблении, в сознании ответственности жизни пред Всемогущим Творцом? Нисколько. Ставится задача (чаще вовсе никакой задачи не ставится) лишь «в люди вывести», а для этого развить в ребенке соответствующие способности. Ребенка готовят «на инженера», «на доктора», «на агронома», но вовсе не «на человека».
А в жизни уже взрослых людей разве преследуются цели роста души и выявления в ней Божьего образа? Разве все устремления жизни не направлены на внешнее: «пробить дорогу», «завоевать положение», «обеспечить и обставить себя» и т.д. Конечно так! Вся жизнь в этом! На это казалось бы толкает беспощадная логика жизни. Развиваются, если так можно выразиться, прикладные способности души, нужные для внешней жизни, а самая основа души глохнет, парализуется и искажается.
И, наконец, совершается последняя ошибка человека, как результат ложного наполнения жизни. Это — жизненная однобокость. Развивается лишь одна из сторон жизни души и нет полноты ее расцвета.
В душе культивируется ориентировка на земное: знание вещи, погоня за вещью, удовлетворение чувственно-приятного, ловкость житейского жонглирования вещами и прочие качества человека, устраивающего свою жизнь. Никому даже в голову не приходит привить душе жажду истины, порыв в свет, поиски правды, радости чистоты души, силу ответственности и долга, остро-чуткую совесть и длинный ряд перлов здоровой души, таких как мягкость, ласковость, чуткость, нежность, скромность, верность...
Где они? Кто растит и поливает их? Где души, сияющие их многогранным блеском? Нет их, нет их!
Души загнаны в круг вещей и стремятся к их обладанию. И сами души овеществились и стали частью вещи. И вне вещей вы не ищите души. Ничего не найдете! Жалкая метаморфоза!
Создалась однобокость душ — эгоистично-вещно-узких, грубо расчетливых, грязно-чувственных и до ужаса тупых, ограниченных, пляшущих свою жалкую пляску услаждения вещью и не видящих за ней ровно ничего.
Тоже и в жизни в целом. И здесь поглощение вещами! Эта однобокость так разительна, что вне практики жизни и значит вне вещи, люди не представляют себе жизни вообще. Дело доходит до того, что всякая попытка отказаться от наполнения жизни вещами объявляется манией, кликушеством и т. п.
Отсюда — узость жизни, вихлянье ее по узкой стежке вещизма: «мое... мне... для меня». Все это приводит к полному искажению души, сбившейся с широкого, светлого пути.
Братия, таковы основные ошибки человеческой жизни! Если мы оценим их с точки зрения притчи о талантах, с точки зрения выявления в душе Божественного образа, то разве не вырвется у нас вздох скорби, как и ранее: «горе нам... горе нам... горе нам». Все у нас извращено... Божье забыто и брошено!
Божьи таланты... Какие Божьи таланты? Кто думает о них? Кто их взращивает и приумножает? Кто помнит об ответственности жизни пред Домовладыкой? Кто собирается к ответу? Кто подсчитывает, как идет его жизненная «купля» и наращивается ли богатство души, которое неминуемо надо будет отдать по принадлежности. Горе нам... горе нам!
А приговор нам готов. Он уже произнесен: «возьмите у него талант... у неимущего отнимется и то, что имеет... А негодного раба вы бросьте в тьму внешнюю: там будет плач и скрежет зубов» (Там же, 28—30). И приговор входит в силу. «Возьмите у него талант... у неимущего отнимется и то, что имеет...». Так отнимаются у нас дары Духа. Человек замечает в себе образ Бога, лишается Его силы, и жизнь обрекается на жалкое нищенство!
Приговор входит в силу. Разве души, лишенные даров Духа, не нищи, не оголены? Разве они не трепыхаются в безрадостной пустоте?
«У неимущего отнимется...» И лишенный талантов — даров Духа — скользит вниз, в самоуничтожение. Это — факт жизни! Это — исполнение приговора!
И вторая часть его: «негодного раба выбросьте во тьму внешнюю...» Ее исполнение наступает теперь, и с трепетом ощущается ее завершение.
Души, лишенные даров Света и окутанные стихией тьмы, уже и теперь не имеют внутреннего светлого довольства. Вечно тревожные, ищущие непрерывного внешнего движения, чередования впечатлений, в ненасытной погоне за удовлетворением своих желаний, они уже, как обреченные, остаются в какой-то внутренней бездомности, оголенности, оторванности от фундамента жизни, и крыло тьмы набрасывает на них свою тень. Вот почему эти души лишены радости, и печать опустошенности ложится на них как клеймо тьмы.
Лучшие из этих душ видят надвигающееся на них царство тьмы, свою невозможность слиться со Светом, и холод отчаяния леденит их. Отсюда жалобы на неподготовленность к смерти. Они есть признание того, что жизнь прошла в иной стихии, чуждой Божьего Света. Что же готовится душе? Конечно тьма, рабству которой была отдана жизнь. Предощущается справедливый приговор: «а негодного раба выбросьте в тьму внешнюю». Так завершается ниспровержение Божьего закона!
Братия! Вот как значительна притча о талантах. Она — программа жизни. Хочешь полноты жизни? Хочешь внутреннего довольства и радости? Хочешь быть в радостной вечности?
Так не отрывай своей жизни от ея источника — Бога. Приими от Него таланты — Божьи дары! Выяви и усугубь их своим возделыванием! Раскрывай и упрочивай в себе Божеское?
Если же ты забыл об ответственности и о назначении твоем в жизни, если ты топчешь свою самостную тропку и доволен, что ты сам строитель своей жизни, так сам и расплачивайся за это греховное искривление. Расплата горькая: «Плач и скрежет зубов» в темной вечности.
Убойтесь же, братия! Бросьте кривые пути! Они бесплодны, ведут к смерти, в вечную тьму.
Возделывайте душу! Растите таланты! Откройте в себе Божий образ! Умножайте таланты!
И когда придет час правосудия и откроются двери блаженной вечности, вы услышите голос Домовладыки: «...рабе благий и верный! ...вниди в радость Господа твоего... (Там же, 21—25).
Стремитесь же! Войдите! Аминь.
